Скрипач

– Дорогие родители! В этот праздничный вечер для вас выступают наши лучшие ученики, гордость и радость нашей школы! Встречайте: Наташа Самойлова, класс преподавателя Мониной Натальи Сергеевны – фортепиано.

Аплодисменты.

– Сережа Савин, класс преподавателя Иванова Олега Михайловича – вокал!

Вновь аплодисменты, затем очередные представления участников отчетного концерта.
– Ну и, конечно же, самая яркая звездочка сегодняшнего вечера, лауреат детских конкурсов, скрипач Андрюша Прокофьев! Класс преподавателя Демченко Елены Алексеевны!

Овации.

Сидевшие в зале милые и добрые мамушки-бабашки, чуть реже папашки, с замиранием сердец ожидают, когда именно их чадо появится на сцене. Появится, чтобы спеть для внимающей публики, пусть немного фальшиво, это ж от волнения, или сыграть на баяне, поверх которого едва торчит сам курносик, дабы промахнуться в финальном аккорде, но всем видом показать, что именно так и задумано.

Дети неповторимы, а сейчас особенно, когда они на пределе праздничного волнения.

Девочка с флейтой перед выходом на сцену от страха расплакалась, сказала преподавательнице, что не пойдет, но, очутившись перед публикой, все же сыграла, и очень даже неплохо, трогательно. Ее бабушка сидела в первом ряду и прикладывала платочек к полуслепым глазам.

Мальчик-пианист от переживаний так вспотел, что после его игры можно было протирать клавиатуру рояля, но стоит признать, что и это юное дарование не разочаровало слушателей.

Затем выступил струнный квартет: две скрипки, альт и виолончель, и, так как это не индивидуальное выступление, публика на третьей минуте в-сон-манящего-Моцарта придремала.

После того как квартет съехал со сцены, забрав умеренные хлопанья в вялые ладоши, рослый юноша спел что-то патриотическое, сурово хмуря брови и тоном угрожая всем воображаемым врагам.

И вот в финале ведущая объявила:
– Андрюша Прокофьев исполнит для вас…

Бесконечно талантливый музыкант, с легкостью затмевающий абсолютно всех, притягивал к себе особое внимание.

В движениях неуклюж, неловок, всегда взъерошенный, сопящий носом, постоянно забывающий все и вся, кроме нот и скрипки, способный выдать самые неожиданные мысли и чувства, чаще при помощи музыки.

– Итак, Андрюшенька, как ты любишь, твой выход финальный. Что будем играть?

За спиной скрипача концертмейстер за роялем уже готовила ноты. Андрею Прокофьеву в этих родных стенах позволялось многое – выступать только последним, непредсказуемо менять репертуар, если вдруг, согласно его собственному сиюминутному настроению, он желал сыграть не то, что тщательно готовил.

Скрипач сказал, что исполнит одно запланированное произведение, а другое… другое он пока не решил, вот сейчас сыграет первое и скажет, какое будет вторым.

Зазвучала скрипка, ее сопроводил рояль, исполнение на высоком уровне, нотка к нотке, прекрасно отработаны сложные штрихи, отличная глубокая вибрация, интересная фразировка, правильный выход на кульминацию – и смычок взмывает вверх.
Аплодисменты!

Но музыкант со столь знаменитой фамилией стоял, недовольно хмурясь и о чем-то размышляя.

Зал ждал, равно как и концертмейстер. Преподаватель хотела подойти, но остановилась в начале сцены, увидев, как солист обернулся назад, что-то спросил своего концертмейстера, та улыбнулась, дала понять, что без проблем.

Скрипач посмотрел в зал, потер рукавом нос, вновь поднял инструмент, надежно фиксируя его под подбородком, занес смычок и замер в ожидании вступления.

Ритмично зазвучало фортепиано, через несколько тактов запела скрипка.

Преподавательский состав замер. Именно сейчас и открывался яркий талант юного музыканта. Да, он ошибался по нотам, но делал это неприметно, искал нужные штрихи и не всякий раз угадывал, недобирал на форте и обрывал фразу, но сразу же строил другую, и вроде бы вполне логично выходило. Он творил прямо здесь и сейчас, в эти минуты, как художник, шел к своему совершенству, накатывая навыки на сцене, перед ничегошеньки не понимающими в скрипичной музыке родителями и удивляющимися педагогами.

Скрипач на кульминационной мелодической фразе перебрал с диезом и многовато занизил бемоль, откровенно сфальшивив, как сказали бы профи. Но он ловко вышел из ситуации и в репризе повторил дерзкий музыкальный маневр, паря на самом краю «чистоты» нот и создавая собственные интерпретации, дав свободу фантазиям.

К финальным аккордам он подошел как нельзя лучше и взял их уверенно, фундаментально, ничуть не уступив надежно сопровождающему роялю, за которым сидела профессиональная пианистка.

Публика аплодировала, нутром ощущая бездну-разницу относительно других музыкантов. Педагоги хлопали постольку-поскольку, о чем-то своем размышляя, переговариваясь.

Солист несколько раз шмыгнул носом, под руку приспособил инструмент, перехватил в левую смычок, правой рукой взъерошил и без того вздыбленные волосы. Только затем он вспомнил, что неплохо бы еще и поклониться.

У мальчика просматривались некоторые нарушения нервной системы, тем не менее маленький музыкант мил, обворожителен, искренен в выражении чувств и эмоций, по-своему неповторим и очень харизматичен.

– Андрюша, дорогой ты наш, какая же ты прелесть! – восхищалась директор школы по окончании концерта.

Все его поздравляли, обнимала мама, самый близкий и единственный по-настоящему родной человечек.

Для Веры Эдуардовны, женщины средних лет со слабым здоровьем и постоянно присутствующим страхом во взгляде, сын был больше, чем просто сын, и, конечно же, важнее собственной жизни.

– Вера Эдуардовна, у вас замечательный мальчик! – продолжала директор, стоя в окружении коллег. – Я, мы все, настоятельно просим вас не оставлять музыку. Училище, консерватория – и ваш сын звезда! Слышишь, Андрюша? Ты можешь стать очень большим музыкантом!
– Слышу, – вновь шмыгнул носом неуклюжий мальчуган, о чем-то уже мечтающий.

Затем он взглянул на маму, спросил:
– Мам, ты не против консерватории?
– Не против, сыночек, не против.

Поздним вечером, добравшись до своей станции на последней электричке, они уставшие и довольные возвращались домой. Сын снова поинтересовался:
– Мам, если я стану известным, мне будут платить большие деньги?

Вера Эдуардовна в растерянности остановилась, но Андрюша продолжил взрослые суждения:
– Нет, мам, я не из-за денег. Я музыку люблю.
– А почему же ты спросил, сынок? Господи, какая же тут темень! Ни одна лампочка не работает, я же вот здесь сама вворачивала. Никому дела нет.
– Осторожней, мамочка, ступенька разбитая.
– Ой… еще два этажа топать.

Едва переводя дыхание и плохо себя чувствуя, Вера Эдуардовна ненадолго прижалась плечом и головой к стене, затем поинтересовалась:
– Так почему ты заговорил про деньги, сынок?
– Мам, тебе опять нехорошо, да? – в его взгляде мелькнул страх.
– Уже нормально. Устала. И же?..
– Я хочу тебя вылечить. Знаю, это стоит дорого, но я смогу, мам.
– Сынок, идем.
– Лекарства дорогие. Для нас. Я вижу, как ты экономишь на всем, ешь мало, мне оставляешь. Нам не хватает.
– Перестань выдумывать, фантазер! Сам же говоришь, здоровье у меня не очень хорошее, вот и аппетита совсем нет. Ступай за мной, давай руку.
– Нет, мам, я пойду первый, тут темно. А ты за мной.
– Ну хорошо, защитник, иди.

В тесной квартирке их диалог продолжился.
– Андрюш, если ты хочешь учиться в консерватории, тебе придется сначала закончить музыкальное училище. А это нелегко.
– Легко, – уверенно ответил сын со всей своей детской серьезностью и наивностью. – Для меня не сложно, мам, я люблю скрипку. А она меня.

Мать прикрыла глаза и почему-то вспомнила, как часом ранее они плелись в проклятой электричке.

В электропоездах, особенно рубежа веков, часто творился полный идиотизм. Грязь, вонь, пьянь, мат-перемат – все это являлось неотъемлемым атрибутом сего вида транспорта ближе к ночи, будто по какому-то негласному расписанию отбросы общества сменяли приличных людей, которые были вынуждены страдать, если им приходилось добираться домой «не в свою смену». Тамбуры прокурены, заплеваны, превращены в свинарник. К ручкам дверей лучше не прикасаться, дабы ненароком какую заразу не подхватить. Редкие наряды милиции за порядком смотреть не спешили, предпочитая направить свой служебный азарт на иногородних, у которых нет регистрации.

В следующий раз, когда Вера Эдуардовна с сыном снова вынуждены были поздно возвращаться домой, они сидели прямо перед дверьми тамбура.
– И же?.. – о чем-то настоятельно переспрашивала она сына, затем резко обернулась.

– Вован! – через весь вагон проорало животное своему сородичу, – вали сюда! Тут покурим!

Сородич ответил полагающейся бранью, выражая несогласие, дескать, его загаженный тамбур чем-то симпатичнее загажен, соответственно, ему тут приятней.

Первое животное, допив из горла пойло и швырнув бутылку кому-то под ноги, неспешно поплелось к собрату с дружками.
– Здорово, пацаны! Как оно, все норм?
Он с кем поручкался, с Вованом аж обнялся, после демонстративно сплюнул. Далее последовали мало разборчивые обрывки фраз языка обезьяноподобных:
– Че, в натуре чт-ли?..
– Да все норм… ща… оттянемся н-х-хате. Баб…
– И водки…
– Безбазр… и водки хлебнем!..

Андрюша сидел и смотрел на них, ничего не понимая. За несколько лет он так и не смог привыкнуть ко всему этому, адаптироваться, перестать обращать внимание, как делают остальные, тупо уткнувшись в газетки, журнальчики, в маленькие телефончики, либо просто дремля, обтирая осоловелыми головами грязные окна.

Мальчишка глазел на столь удивляющий мир, и все в нем протестовало, не понимало, не воспринимало, и уж точно не мирилось.
– Мам, они дураки?
– Нет, сынок, обычные хулиганы.
– Хулиганы другие. А это дураки или просто очень глупые. Они больные, им лечиться нужно, а не пиво пить.
– Перестань, услышат. Не нужно, сынок, нам бы поскорей доехать. Не обращай внимания.
– Не получается.
– Подумай о музыке.
– Я о ней не думаю. Играю.
– Что?
– Я уже половину сонаты выучил. Здесь, в голове. Жаль, что сейчас нельзя достать скрипку и попробовать, правильно ли я выучил.

Внешне неуклюжий мальчишка, будь у него сейчас возможность коснуться смычком струн, в одно мгновение бы преобразился и стал бы ладным, правильным, логично созданным для искусства и творений. Но он обречен наблюдать мерзкую картину за мутными окошками створок тамбура и находиться в полнейшем ступоре – почему они так себя ведут? Что ими движет? Как может нравиться нормальному человеку выглядеть таким ничтожеством? Нормальному не может, значит, они не здоровы.
– Больные! – вдруг громко сказал скрипач.
– Что, сынок?
– Мам, тебе опять нехорошо?
– Нет, кислорода маловато, а так ничего. Господи, когда ж мы доедем, наконец!
– Дураки все прокурили! Я сейчас им скажу!
– Сынок, стой! Я не разрешаю тебе!

Андрей смотрел на обезьян сквозь окно – да простят реальные милые животные, – и, разумеется, привлек к себе внимание.
– О боже мой! – мать.

– Ты-ч-так таращишься, пацан? – отодвинув в сторону дверь, спросил двуногий хмырь, дожевывая сигарету с кислым дымком.
 – Ничего, – хмуро ответил Андрюша.

Вера Эдуардовна напряглась.
– А эт у тя че? – небрежно бросил другой идиот с пивом в грязной лапе.
– Скрипка.
– Ха, скрипка! Народ, тут скрипка, в натуре! Ты скрипун, что ли, аллё?
– Я скрипач, – ответил музыкант, сердясь.

Заговорила Вера Эдуардовна, оглядываясь по сторонам, не окажется ли рядом пары сильных мужчин на всякий случай.
Не окажется.
– Ребята, отдыхайте. Что вам сдался мой мальчик? У вас вон сколько развлечений.
Люди вокруг остались глухи и немы, но украдкой не слепы.

– Пиво, кому пиво! – пропихивалась вдоль вагона широкая продавщица с объемной сумкой наперевес.
– Эй, алле, почем пиво?

Недоумки прикупили еще спиртного.
– Так ты че, Моцарта играешь, что ли, скрипун? – не мог угомониться один из них, лихо откупоривая бутылку и швыряя пробку.
– Я скрипач, а не скрипун.
– Скрипишь-то че, я спрашиваю?
– Музыку.
– Какую?
– Вивальди.
– О-ё! Ви… чего?
– Вивальди.
– Вальке? А «Мурку» могёшь?
– Чего?
– «Мурку», чаво! – громко повторил полудурок извечную идиотскую шутку.

Музыкант задумался и растерянно ответил, что он не знает, что такое «Мурка». Вера Эдуардовна старалась уговорить тупой молодняк отстать от них, но пока не удавалось.

В принципе, никто хиленькому музыканту ничего плохого, физически плохого, делать не собирался, тем более он с мамой ехал. Молодежь всего лишь вела себя грязно и пошло, не более.

Приплелся попрошайка. Его вид таков, что, если рублик не подадут, он сейчас же сдохнет, не дотянув до жизненно необходимой операции на сердце. Проситель встал напротив Веры Эдуардовны с протянутой рукой, лет эдак сто не мытой. Женщина накопала в сумочке мелочишку, лишь бы тот поскорее ушел – и без него воздух предельно загрязнен. Получив на выпивку, самодур и симулянт передумал умирать и потащился в следующий вагон клянчить у сердо-больных на операцию.

– Так, скрипун, давай, сыграни нам че-нить!
– Ага! Грусть-тоску развей!
– Чё смотришь-то как после дозы? Играй, говорю!
– Я не после дозы, – ответил насупившийся музыкант.
– До фени! Играть будешь?
– Не буду.

Один из обмороженных вдруг потеплел, в его голове потекли несколько иные кислые мысли.
– Гарик, оставь его, пошли. Вишь, у скрипуна мозг скрипит.

Благо кучке идиотов через станцию выходить. Они жидкой массой вывалились в тамбур, прокурили и заплевали все вокруг, и вскоре их лошадиный ржач и матерщина разносились уже по перрону.

Андрюша смотрел сквозь грязное стекло медленно отъезжающей электрички и не понимал, по какой причине люди так себя ведут? Какая радость или удовольствие от такой дикости?
– Мам, но почему?
– Не знаю, сынок, – облегченно вздохнула мать, измучавшись и мечтая, чтобы эта электричка уже, наконец, доплелась до их станции.
– Они дураки?
– Нет, не дураки.
– Но им место в дурдоме, мам! Я был бы очень рад, если б их туда поселили. Они мешают жить нормальным людям!
– Сынок, самим бы в дурдом не попасть при такой жизни.

Андрей как-то странно посмотрел, задумавшись о том, о чем и сам не ведал, слова мамы почему-то запомнил.

Мать с сыном поднимались на свой четвертый этаж старенькой пятиэтажки по замызганному подъезду. Вера Эдуардовна тяжело дышала, после каждого лестничного пролета останавливалась.
– Не касайся перил, Андрей.
– Ой, да. Кто-то только их не трогает.
– Вот-вот. Идем дальше.
– Мам, а можно я еще позанимаюсь?
– Поздно уже, сынок. Лучше завтра. Опять соседи ругаться станут.

Вдруг Андрей споткнулся и, почувствовав у себя под ногами что-то неприятно мягкое, удивленно окликнул мать.
– Пойдем, чадо мое, это дядя спит.

Им вслед прозвучало нечленораздельное и в соплю пьяное недовольство.

Наконец дверь квартиры закрылась изнутри на все замки и цепочку, Вера Эдуардовна присела на стул в прихожей и от усталости прикрыла глаза.
– Мам, давай я помогу тебе разуться.
– Я сама, сынок. Нет, лучше помоги, а то что-то я ни ног, ни рук не чувствую.

Быстро поели и легли спать. Но уснуть, как обычно, оказалось делом непростым. С улицы доносилась дикая музыка, из соседних открытых окон трехэтажная брань и пьяные вопли. Где-то сбоку громко, дабы полпоселка слышали, плевался чурек с местного базара. С балкона слева бесконечно затягивало табачный дым, от которого в квартире нечем дышать. Пьянчужке Гале и ее очередному хахалю через стенку вечно неймется, они гремели и что-то колотили, вспоминая всех родственников до пятого колена. На потолке тяжелый топот, злобный сосед-алкоголик также буйствовал.

Такова стандартная реальность бытия простого и социально слабого смертного, которому казалось, что мир сходил с ума.

– Господи, когда же это кончится? – не могла уснуть Вера Эдуардовна, ворочаясь с боку на бок, ощущая сильную головную боль, от которой плохо помогали таблетки.
– Мам, а дядя Петя говорит, что это нормально, – произнес Андрюша из-за стенки старого шкафа, который двумя третями делил единственную комнату.
– Что нормально, сынок?
– Ну, что люди так живут. Шумят, ругаются, пьют.
– Что же тут нормального? Люди так не живут.
– Он говорит, что не нужно внимания обращать. Везде так, у них во дворе тоже.
– Наверное.
– А почему их милиция не арестует?
– Кого?
– Тех, ну, этих. Ведь нельзя же так в обществе. Нам это и в школе говорят, и в музыкалке, что человек должен быть вежливым, культурным.
– Андрюшенька, душа моя, боюсь, мы живем в таком обществе, где слова с делом не пересекаются.
– Все равно их должна милиция арестовывать и наказывать.
– Спи, сынок. Завтра рано вставать.
– Мам, тебе таблетку принести?
– Я уже выпила. Сейчас станет лучше.
– А ты давление мерила?
– Мерила.
– Опять под двести?
– Нет, поменьше. Хватит болтать.
– Ма-ам…
– Ну чего тебе?
– Я буду знаменитым и увезу тебя отсюда. Обязательно увезу! Тебя подлечат, и мы станем жить как нормальные люди!
– Сынок, прошу, засыпай.
– Спокойной ночи, мамочка.
– Спокойной ночи, родной.

Уснуть Вера Эдуардовна смогла лишь далеко за полночь, когда часть безумия вымерла, другая слилась в монотонный гул, аккомпанируя единственному соло – некоего перепившего придурка рвало возле подъезда. Но усталость взяла верх, головная боль отпустила, и мама Андрюши наконец-то задремала.

. . .