Брат

«…
– Вообще-то у меня дед на войне погиб.
– Бывает… – равнодушный ответ молодого идиота в нацистском кителе.
…»

Этот мини-диалог из фильма, носящего то же название, что и данный рассказ, прочно засел в моей памяти. Как, впрочем, и сам фильм – в чем-то очень достойный, остросюжетный, неожиданный, появившийся весьма своевременно. Не случайно же многие высказывания его героев разошлись на цитаты и стали крылатыми, особенно среди молодежи, впитавшей дурной романтизм девяностых.

Но не об этой действительно впечатляющей кинокартине сейчас речь. Не о столкновениях и криминальных баталиях, не о шальных деньгах и приключениях героев. Не о тех, кто думает, что стрелять направо и налево – это круто. И даже не о тех, кто стреляет и вообще ни о чем не думает, потому как они часто не знают цену даже одного-то единственного выстрела, и бессмысленно им напоминать историю, что Первая мировая война разразилась однажды с такого выстрела, повлекшего за собой миллионы загубленных жизней. И на этих мотивах временами удачно срабатывает индустрия кино, принося славу и деньги талантливым режиссёрам и ярким актерам.

На этих страницах я хочу рассказать не захватывающий сюжет, а достоверную историю из жизни. Из жизни моего отца, моей семьи. Для меня это будет единственная литературная работа, где один из главных героев – сам автор, и под своим собственным именем. Более того, все без исключения персонажи и события – не вымышленные.

Никогда ранее не думал писать на эту тему, в которой нет романтики, остросюжетности, захватывающих линий. Но есть причина, по которой данный текст должен увидеть свет. Серьезная причина. О ней в самом конце, и уж точно не для того, чтобы создать примитивную интригу. В этот раз не тот жанр.

. . .

Посвящается брату,
Павлову Михаилу Юрьевичу.

. . .

В поисках затерявшегося сына

Мой отец – Павлов Юрий Дмитриевич. Годы жизни 1928–2005. После Сталинградской битвы, где он вместе с двумя младшими сестрами и другими детьми перенес весь ужас тех событий, находясь в самом эпицентре, отец долгое время был в госпитале, затем в детдоме. Там он заново учился ходить, сначала на костылях, а после самостоятельно. Думал, где и как искать потерявшуюся мать, не знал, как смириться с гибелью своего отца на Мамаевом Кургане. Кстати, у подножья упомянутого Кургана и прошло мое счастливое советское детство.

Отец был невероятной стойкости человек, он и не помышлял о судьбе очередной жертвы войны, пополнив бесчисленные ряды беспризорных детей.

Вскоре он оказался в армии, на Дальнем Востоке, на отдаленных рубежах родины. Отслужил четыре года – нам неизвестна причина, почему так долго, а он сам об этом никогда не говорил, – вернулся к мирной жизни с осколком во лбу, практически невидящим одним глазом, что он последующие годы тщательно скрывал, с обожженным сердцем и обмороженной душой. Поступил в вечернюю школу, устроился работать на завод, на станки. По ночам с приятелем разгружал вагоны с углем, семьдесят две тонны на двоих.
К счастью, нашлась после войны и мама отца, моя бабушка, Агриппина Степановна.

Закончив досрочно вечернюю школу, отец поступил в политехнический институт, разумеется, на вечернее отделение, всегда желая идти только вперед и развиваться. На заводе он стал мастером, затем старшим мастером, в совершенстве освоил работу на станках.

Со слов моей мамы, которая этому же заводу отдала практически полвека, отца в рабочем коллективе уважали, но сторонились, и даже немного недолюбливали. Он всегда держался несколько отчужденно и замкнуто, в его тяжелом взгляде постоянно присутствовал леденящий душу след пережитой бойни и бесконечных размышлений на тему войны, мира, жизни, гибели. Была тому причина – его вместе с сестрами и другими детьми, прятавшимися в землянке и подвалах разрушенных домов, как мог спасал немецкий офицер по имени Франц. Он появлялся неожиданно, обычно сам не свой или пьян, шинель нараспашку, разрывы бомб и снарядов его не пугали. Он шел всегда хмурый, взгляд тяжелейший, лицо предельно мрачное. Немец приносил бинты и медикаменты, остатки еды, несколько раз показывал моему отцу фотокарточку своей семьи. Папа часто мне маленькому повторял, что никогда не нужно путать нацию и политический режим, а Франц не фашист, а лучший представитель великого немецкого народа, благодаря которому мы все живы. Если выжил и он, дай бог здоровья ему и детям. Если погиб – земля ему пухом, даже Сталинградская. В свое время я обязательно напишу книгу об этом солдате армии рейха.

Отец был не компанейским человеком в свои молодые годы. Работая на заводе, во время обеденных перерывов, когда мужики, быстро перекусив, засаживались за домино, шашки или карты, он оставался возле работающего станка, жевал бутерброды и штудировал учебники по математике, электротехнике и механике.
– Дмитрич, ну что ты такой отшельник? – время от времени обращались к нему рабочие. – Будь ты ближе к людям! Иди, сыграем партию, бросай свои науки, кому они нужны!

Но никакие игры и прочие развлечения отца никогда не интересовали. Он нагонял вырванное войной время, и в его душе появлялись первые признаки потепления.

И вот уже мой отец встречает свою будущую первую жену. Эффектная женщина, дочь важного генерала. Папа, как раз недавно вступил в ряды КПСС и оставался коммунистом до конца своих дней. Он из тех, кто присягает в жизни один раз, и несущественно, кто он такой: рабочий завода или оторванная от народа голова государства.

В те годы папа работал, как сам говорил, на «железке» – некая закрытая лаборатория на территории железнодорожного вокзала. Что это за «железка», я, к сожалению, не знаю. В жизни отца будет еще много «закрытых» мест учебы и деятельности: длительное обучение в Ленинграде, в Домодедово под Москвой, затем в самой Москве в районе «Сокола», неизвестная нам стажировка в Вильнюсе. Отец всю жизнь будет постоянно повышать уровень квалификации в области передовых технологий микроэлектроники и автоматизированных систем управления. Его ученики, научные сотрудники, станут делиться опытом и за пределами СССР. А один из них, Юрий Гамаля, самый талантливый сотрудник из младшего окружения отца, особенно перед ним преклонялся.

Как-то, помню, дядя Юра вернулся из служебной командировки из Монголии, и у нас дома по этому случаю был накрыт стол, а папа чувствовал себя бесконечно гордым за своего воспитанника. Они немного выпили, долго разговаривали, смеялись, обсуждали различные темы. Ближе к вечеру решили, что неплохо было бы пропустить еще по стаканчику – что такое одна бутылка красного вина для двоих здоровых мужчин, да еще под жареное мясо с картошкой, приготовленное моей мамой.

В магазин отправился дядя Юра, с ним увязался и я, потому что всегда смотрел на него восхищенными глазами. Высоченный, сильнющий и всегда уверенный в себе мужчина, прекрасно образованный, здорово разбирающийся в электронике, которой в те юные годы я тоже увлекался.
– Дядь Юр, а почему эту схему не стоит собирать на радиолампах? – то и дело приставал я с расспросами, важно шагая рядом.
– Потому что их век заканчивается. Сейчас несколько транзисторов способны заменить сотню радиоламп. А одна микросхема – уже тысячи транзисторов.

Последовал еще ряд докучающих вопросов с моей стороны, после чего дядя Юра остановился, присел возле меня и с такой искренностью произнес примерно следующее:
– Лёшка, а почему ты меня об этом расспрашиваешь?
– А кого? Папа каждый день допоздна на работе, да и не очень его допросишься, вечно ворчит, что я тяп-ляп все делаю. Зато он мне дал тестер с зеркальной шкалой и двухлучевой осциллограф. А еще много-много деталей и плат. Такое в магазине не продается. У меня дома целая лаборатория.
– Я видел. Но ты не понимаешь, кто твой отец.
– Мой отец?..
– Вырастешь – узнаешь, – начал подниматься дядя Юра, – но не обо всем, о чем-то всегда будешь только догадываться. Идем. Так какую ты жвачку хотел?
– За пятнадцать копеек! – обрадовался я, хотя ни о какой жвачке не просил.
– Я куплю тебе их целую пачку!
– Желтеньких квадратненьких?
– Да!
– Ух ты!

Но это будет лишь годы спустя. А в то время, когда отец только вышел с завода, меня еще не было на свете, а моя мамочка была женой другого очень достойного человека, и тоже из научно-конструкторской среды. Моя старшая сестра – его дочь. Одна из его разработок – металлорежущая машина «Стрела», не одно десятилетие использовалась в советской промышленности. Государство утвердило авторское свидетельство, выделило немалое по тем временам денежное вознаграждение, квартиру в Волгограде и автомобиль. Но автомобиль получить не успели, а после отказались. Это иная трагическая история, о которой я, возможно, когда-нибудь расскажу. Обмолвлюсь, что первого мужа моей мамы, отца моей сестры, Владимира Фокина не стало в возрасте тридцати восьми лет. Он умер от кровоизлияния в мозг, а мама семь дней сидела возле него в больнице, когда самой ей не было и тридцати. Первые два дня он ее узнавал, потом уже нет, а на седьмой его не стало. Не смогли помочь и профессора медицины, которых одного за другим привозили директор и замдиректора научно-исследовательского института – того института, где и работал отец моей сестры. Из больницы мама вышла седая и вдовой. В доме, который они вместе построили своими руками, годы спустя появимся мой папа и я. Поселок «Тир» Краснооктябрьского района города-героя Волгограда.

Не так трагично, но все же драматично сложилась в те годы и судьба моего отца. Я расскажу об этом кратко, а где-то лишь намеками, чтобы, по возможности, остаться корректным ко всем.

Мой отец встретил девушку, ту самую дочь важного генерала. Между ними не вспыхнуло большой любви. Но мать моего старшего брата, быстро оценив отца и серьезность его жизненных позиций, видимо, все разумно рассудила… да не мне судить. Я лишь помню слова отца, случайно услышанные, когда он поздним вечером что-то рассказывал моей маме:
«Он ждал меня после работы (отец о том генерале). Увидев, достаточно цинично, чуть ли не в приказном тоне заявил: «Юрка, не женишься – смотри!» Он пригрозил, я его послал куда подальше. Тогда он сказал, что так меня по партийной линии прогонит, мало не покажется. Бог бы с ней, с линией… Хотя нет, за партбилет я!.. В общем, как-то так все и вышло – молодой, глупый».

У папы за плечами был Сталинград, тысячи смертей перед глазами. А у мамы – гибель ее отца, красногвардейца, героя гражданской войны, прямо у нее, семнадцатилетней девочки, на руках. Затем неожиданная смерть невероятно любимого человека. Мои родители спокойно разговаривали на такие жизненные темы, смотря на подобное достаточно прозаично.
«Мне уже чуть ли не под тридцать было, – продолжал отец, – война, детдом, Дальний Восток, завод, вагоны с углем. Что такое спокойная мирная жизнь, я пока еще не знал, потому откуда у меня опыт. Тем более с женщинами».

Мама в таких случаях всегда внимательно слушала, хотя отец и немногословным оставался. Она уважала его, потому и согласилась однажды стать его женой. Это красивая история двух советских граждан, хотя и слово «красивая» здесь не слишком уместно. Отец приехал к ее дому на мотоцикле, попросил уделить немного времени, прогуляться. Он сказал маме, что испытывает к ней огромное уважение, и, конечно же, она ему далеко не безразлична. Еще заметил, что не умеет говорить красивых слов, не умеет делать предложение, ухаживать также не слишком получается, потому и не берется. Но это не значит, что он бездушен. Он был совсем не бездушен. Она тоже отца помнила по заводу, где тот начинал трудовую деятельность, если не брать во внимание его довоенную работу подростком в качестве сапожника.

Мама расспросила о его жизни, ведь и он был женат. Отец ответил, что уже разведен, а причина… мама настояла, и он озвучил причину – более чем весомо.

Моя мать поверила ему, как человеку поверила, как надежному мужчине.

Однажды папа случайно встретил в центре города того самого генерала. Тот был уже стар и слаб.
– Как поживаешь, Юрий Дмитриевич?
На этот раз уже не «Юрка».
– Все хорошо, – несколько равнодушно ответил отец.
– Я слышал, ты во второй раз женился?
– В последний.
– Дочь у тебя?
– И сын.
– Как назвал?
– Назвали Алексеем.
– Да… Мне жаль, Юрий Дмитриевич. Но и у меня есть дочь. Единственная дочь. Пойми меня правильно.
– Понимаю. Всего хорошего.

Отец был человеком жестким, порой очень жестким, но внутри бесконечно добрым. Только не всякий раз это самое «внутри» виделось невооруженным взглядом.

Мишка…
Мишка – мой старший брат. Старше меня на одиннадцать лет. Почти ровесник моей сестры и первый сын моего отца. Я помню его с самого раннего детства. Он приезжал к нам, тянулся к отцу, открыто игнорировал мою маму, стараясь даже не здороваться. Оно и понятно, ведь что такое манипуляция детьми, я в будущем тоже отлично познаю. Но у моей мамы хватило мудрости по возможности смягчить этот достаточно острый жизненный угол. Она еще столько углов в жизни срежет, не дав о них разбиться ни себе, ни своей семье.

– Сынок, почему ты с тетей Шурой не здороваешься? – строг был папа.
Мишка не отвечал. В те годы он был всего лишь подростком.
– Юра, не нужно, – говорила мама, – сам все со временем поймет.
– Сынок, ты не можешь приходить в дом к тете Шуре и так себя вести! – стоял на своем отец.
– Юра, у него есть мать, не забывай об этом.

А еще я позволю себе заметить один интересный момент. Когда Мишка был школьником, мои родители ездили к нему в интернат, куда того отдавали на всю неделю, исключая выходные. Уже там мама заметила, как ребенок стал предельно замкнутым. Но никто не смог повлиять на такое положение вещей, даже дедушка – важный генерал.

. . .

В Волгоградской области, километрах в ста тридцати от города, имеется чудесный городок Фролово, станция Арчеда по московской железной дороге. Много лет там прожила моя тетка, крестная, сестра моего отца, старшая из двух выживших в войну сестер. У нее с мужем, дядей Лёшей, моим тезкой, которого я очень любил, была часть финского домика, огород и небольшое хозяйство. А еще там поблизости есть маленькая речушка Арчединка, куда мы часто с крестным ходили на рыбалку. Формально для него я не был крестником, но он так обожал меня, что больше всего мечтал, чтобы я тоже называл его крестным. Я так и сделал, но, к сожалению, только тогда, когда крестного не стало.

Отец любил приезжать сюда, и его здесь всегда ждали. А я каждое лето гостил во Фролово пару-тройку недель. Папа приезжал на своем мотоцикле по выходным, и они с крестным засиживались чуть ли не до утра, понемногу выпивая, выкуривая множество сигарет, а их задушевные ночные беседы не знали границ. И так спокойно жилось и мирно дышалось мне, нам всем, за спинами этих в чем-то суровых, но бесконечно верных и сильных советских мужчин!

Появлялся здесь и Мишка. Он стал взрослым, недавно вернулся из армии. Однажды он вдруг подошел к моей маме и вежливо попросил воды, мол, в горле пересохло, пока шпарил сто с лишним километров на мотоцикле с коляской. Все, кто это видел, и я в том числе, сознавали, что пить он не хотел, и сама мама это прекрасно понимала. Главное, с этого момента между ними многое поменялось.

Отслужив срочную службу, Мишка стал водителем, профессиональным водителем, и очень полюбил машины, особенно огромные грузовики. Он часто забирал меня и катал, катал и катал на очередном железном великане, иногда откровенно лихача.
Однажды отец увидел, как тот, подъехав на мотоцикле, возле дома развернулся через коляску чуть ли не вокруг своей оси. Брат хотел впечатлить меня, и это ему удалось. Но влетело от отца. Тот сам много лет ездил на таких мотоциклах, и толк в вождении знал не понаслышке.

Все чаще Мишка стал заезжать за мной в школу, забирать и снова катать. Но перелом в его к нам отношении произошел чуть раньше, как раз там, у наших родственников во Фролово. Очень яркий момент в моей жизни, но еще более счастливый в жизни моего отца.

Август, где-то начало или чуть ближе к середине восьмидесятых. Папа, мама и я прибыли во Фролово. Узнав об этом, примчался и мой брат. Тогда, по какому-то случаю, там собрались и другие близкие родственники, дети крестной и крестного: сын Костя и дочь Татьяна. Они порядком старше меня, Таня училась в Харьковском авиационном институте, а Костя праздновал присвоение очередного воинского звания. Он дослужится до полковника в Саратовском военном гарнизоне, всю жизнь посвятив советским вооруженным силам.

В те дни случился большой праздник, шумное застолье прямо на улице под широкими ветвистыми деревьями. Веселились и гуляли от души, пели песни и кто-то даже пустился в пляс.

А отец постоянно смотрел то на меня, то на моего брата. Он видел, чувствовал, что тот все сильнее ко мне тянется, хотя вида пока еще старается не подавать. Папа столько лет ждал момента, когда его старший сын перестанет быть отчужденным, поймет, сам повзрослев, что жизнь – штука сложная, а брат – это не просто родственник.

Когда наступила ночь, то стала задача, как всех разместить спать. Это не было проблемой в теплый август, многие полегли на полу, где хозяйка расстелила матрацы и перины.

А нас с Мишкой решили положить на одном широком диване в зале. Перед сном мой брат позвонил своей матери, и все слышали, как он несколько раз повторил одну и ту же фразу, что у него все отлично, все очень даже хорошо. Отмечу, что в то время телефоны в доме имели далеко не все, но мой крестный работал железнодорожником, и телефон ему полагался.

Брат вернулся в зал, посмотрел на меня, на отца, после на мою маму. Все сделали вид, что никто ничего не слышал и не подумал, каждый навеселе и занят собственными хлопотами.

Я лег у стенки, брат с краю. Сначала с самого края. Мне хотелось, чтобы он еще что-нибудь про машины рассказал, он ведь обещал, но не тут-то было. Мишка почему-то отвернулся и вскоре крепко заснул. А может, и не вскоре, я подростком был, не слишком помню. Но зато почувствовал то, что снова между нами образовалась целая пропасть.

В эту ночь и случился один из самых значимых моментов моего детства, и один из самых счастливых для нашего отца. Мгновение, миг, длиной в одну ночь, в ее вторую половину.

Я проснулся и сразу не понял, почему стало слишком душно и как-то тяжеловато. А оказалось, что брат во сне обнял меня и продолжал крепко спать. Я хотел высвободиться из-под его достаточно тяжелой руки, но, не успев пошевелиться, вдруг почувствовал еще чье-то присутствие. Прислушался. В изголовье, на стуле тихо сидел отец. Сидел молча, смотрел на нас, и я уловил эту ауру, его поглотившую, и крик счастья его израненной и изрезанной души. Конечно, я еще маленький, но догадался о невероятной значимости этих минут, потому решил терпеть и не шевелиться. И пусть мне было жарко, пусть станет невыносимо душно, но я быстрее умру или провалюсь в обморок от этой жары, чем нарушу столь долгожданную и счастливую тишину, внутреннее ликование отца и мирный сон старшего брата.

. . .

Хотелось бы отметить, что, несмотря на, возможно, безрадостную картину сего повествования, тем не менее, я вырос в самой что ни на есть счастливой советской семье, где десятилетиями царили любовь, забота, праздники и радость, чему никак не мешал суровый нрав моего отца.

. . .

Мишка взрослел, попал работать туда, куда так рвался последние годы, в военизированную автоколонну 12-51. Она базировалась в одном из отдаленных районов Волгограда.

Мой брат стал частым гостем у нас дома, и его всегда ждали и, конечно же, любили как родного. Я был бесконечно горд, что у меня есть брат, да еще и старший, и часто повторял: где не справлюсь сам, позову брата, и тогда мы с ним победим кого угодно!

Мише приближалось к тридцати. В его жизни появилась девушка по имени Валентина, которую он полюбил. Сильно полюбил, это было видно, хотя по-прежнему мой брат оставался достаточно замкнутым человеком, но все же более открыто жизнерадостным, нежели наш отец.

Мишка часто приезжал на папину работу, в государственный проектно-конструкторский институт автоматизированных систем управления, где отец на тот момент занимал должность ведущего конструктора. Они много беседовали о жизни, отец говорил, что специальность водителя, даже профессионала, не самый лучший выбор, надо бы пойти учиться, стремиться к чему-то более значимому. Но мой брат отвечал, что обожает свою профессию, и папа принял его выбор, сказав, что любой труд заслуживает уважения, а тяжелый, в том числе и шоферский, особого. Главное, чтобы дело, которому ты посвящаешь свою жизнь, оказалось по-настоящему любимым.

Как-то раз, снова приехав к отцу на работу, Мишка его там не обнаружил. Кабинет был заперт, сотрудники на обеде, кто-то из девчонок-операционисток сказал, что Юрий Дмитриевич вот уж несколько дней как в суде пропадает.

Мишка как очумелый прилетел ко мне в школу, я тогда был в восьмом или девятом классе, и принялся усердно расспрашивать, о каком суде идет речь.
– Брат, ты что, до сих пор не знал, что он народный заседатель? Папа каждый год по два месяца в суде заседает. Рассматривает даже уголовные дела.
– Да?! Нет, не знал.
– Ну да, дождешься от отца, чтобы он что-то рассказал.
– Понятно. Что смотришь, может, поедем покатаемся?
– Классно! Погнали!.. Ой, у меня еще два урока… а, ну их к черту, справку нарисую!
– Какую? – брат, по праву старшего, потребовал объяснений.
– Обычную.
– А кто поверит?
– А я в поликлинике печать поставлю.
– Это еще как?
– Элементарно. Приду, когда наша участковая врач принимает, подсуну в регистратуре справку, подпись я уже подделываю – не отличишь, и направление на УВЧ. Там печать не нужна, и регистраторша с умным видом заявит мне об этом. А на справу шлепнет. Брат, погнали, что о ерунде-то говорить!
– Брат, а ты не забыл, что у тебя отец – судья? Я-то только сейчас об этом узнал.
– Вот он и прикроет, если что! Я уже сто таких справок наделал.
– Прокатывает?
– Еще как! Главное, после их забрать, якобы в военкомат или еще куда-нибудь. И все нормально, вещдок изъят, состава преступления уже нет. А остальное мелочи! Миш, ну так мы едем кататься?
– Едем…
– Ух, классно!

Вскоре Мишка начал частенько уезжать в дальние командировки в составе больших автоколонн. Он был очень ответственным водителем, никогда не выпивал, курил только, за что постоянно получал от отца. На работе брата ценили, ему доверяли машины с наиболее важными грузами.

Как-то брат сообщил отцу, что хочет жениться.
– Сынок, но ты до сих пор не познакомил нас со своей избранницей. Я видел ее только мельком, и то случайно. Приятная девушка.
– Пап, сейчас слетаю в одну командировку и сразу же познакомлю!
– А почему ты так рвешься в эту свою командировку? – неожиданно насторожился отец.
– Не беспокойся, пап! И я это, без напарника поеду, денег побольше заработаю.
– Без напарника? И такой бардак у вас допускается?
– По инструкции можно, тут недалеко – Воронеж. Зато заплатят хорошо, как раз на свадьбу. Да не переживай, пап, все законно!
– Врешь… Я это еще проверю. И скажи мне, тебе нужны деньги на свадьбу? Я дам. Мы с тетей Шурой в достатке живем.
– Нет, пап, я сам.
– Миша!
– Пап, не думай ничего плохо, я просто хочу сам заработать и только!
– И только?
– Да. Честно.
– Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Но я, не знаю даже почему, не хотел бы, чтоб ты ехал в эту командировку, да еще и без напарника.
– Я уже полстраны проехал, если не больше! А тут до Воронежа – рукой подать.

Стоял теплый сентябрь. Очень теплый, солнечный, наполненный жизнью и радостью в огромном городе-герое Волгограде. Для меня особенно радостная пора, потому что с недавних пор больше не нужно ходить в проклятую школу.
Брат укатил в свою командировку, обещал что-то мне привезти, а после мы от души погуляем на его свадьбе. Класс!

. . .

Утро пятнадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Помню, что это был выходной. Или нет, но почему-то все были дома. Остальное все в тумане по сей день.

Буквально недавно мы переехали в большой новый дом, который мама приобрела от завода по незначительной цене – так государство наградило ее за почти что полувековой заводской стаж. Сначала эта награда показалась кому-то чересчур щедрой, и дом хотели отобрать, но мама обратилась к первому секретарю центрисполкома КПСС Волгограда Алевтине Викторовне Апариной. Та, будучи коммунистом, вмешалась по линии партии, разнесла в пух и прах всех негодяев, как надо всыпала директору завода, и больше на мамин дом посягнуть никто не решался. А заодно и на остальные три, построенные по единому проекту, куда въехали обычные рабочие семьи завода. Такое случалось в тоталитарном Советском Союзе.

Утро пятнадцатого сентября.

Кухня через распахнутое большое окно наполнена солнечным светом и с ума сводящим ароматом свежежареных пышек. Мы всей семьей: мама, отец, бабушка и я – собирались завтракать.

Звонок в калитку, и я побежал открывать.

Словно очумевший или ударенный чем-то по голове, ворвался Иван. Это муж одной из моих двоюродных старших сестер, для которой мой папа всегда был больше, чем дядя, она и по сей день называет его отцом, постоянно добавляя к своей фамилии еще одну – Павлова.
– Дядь Юр!..
– Ты чего, Ваня? – начал подниматься из-за стола отец.
– Дядь Юр!.. – скупые слезы катились по его лицу.
– Ну чего ты? Говори же!
– Мишка… Убит… Сегодня ночью.

Ни одна бумага не сможет донести того, что воцарилось в нашей семье в это солнечное утро пятнадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Свет для всех погас, наступили страшные минуты темноты и бездны, минуты, часы… недели, месяцы.
До конца своих дней я буду преклоняться перед стойкостью своего отца. Он, смертельно бледный, со стеклянным взором отошел к окну, отвернулся и стоял, смотрел сквозь него в вечность, куда уже унесся его сын.
– Юра!.. – голос мамы за его спиной.
– Ваня, как это случилось? – отец закурил и больше сейчас напоминал не живого человека, а робота. Похоже, это уникальное умение самоумерщвляться не раз спасало его во время Сталинградской бойни.
Ивана трясло, он тоже стоял весь белый, не зная, что и отвечать. Он не понимал, как рассказать дяде Юре детали страшного события, и выдержит ли тот, такое услышав.

Но мой отец оставался как статуя, ни жив ни мертв.
– Ваня, как это случилось? – сухо повторил папа свой вопрос.
– Мишина машина была крайней в колонне, немного в стороне… они остановились для ночевки… под Воронежем. Он спал… Выстрел из охотничьего ружья… прямо через лобовое стекло… Обнаружили только утром.
– Кого?
– Мишку…
– И никто больше не слышал выстрела, Ваня?
– Не подумали… не знаю, дядь Юр…
Иван – взрослый и сильный мужик, но сейчас вытирал глаза ладонью и прятал от нас лицо.
– Сынок мой… – лишь прошептали губы отца.

Весь последующий год мой отец спать по ночам не сможет. Каждый раз, когда поднималась мама, она заставала его сидящим на кухне в темноте, молчаливым и курившим.

А еще через несколько лет у отца случится первый не совместимый с жизнью обширный инфаркт. Но папа снова выстоит. Он пошлет к черту все назидания врачей и, как только едва встанет на ноги, примется тренировать свое сердце: мерить пульс и ходить пешком. Сначала по девятому этажу, от входных дверей и до палаты. Затем станет спускаться на восьмой, седьмой и обратно, после на шестой, пятый… и так до первого, к ужасу врачей. Но остановить его никогда никто не мог.

Отец выстоит и при первом инсульте еще несколько лет спустя. Затем при втором. Потом при втором инфаркте.

Он выживет даже в середине марта 2005 года, когда случится третий инфаркт, но теперь уже все продлится недолго. Наверное, находясь в реанимации без сознания, он чувствовал, что на бешеной скорости к нему из Москвы мчусь я, всю тысячу километров выжимая из машины предельные возможности.

Я успел, отец дождался, ненадолго пришел в себя, когда я появился в дверях реанимационной палаты, куда проходить было нельзя. Но меня пустили, и деньги в этот момент имели нулевую ценность. Отец почувствовал, что я рядом, что с его вторым и последним сыном все в порядке, и в ночь нас всех оставил.

– Разрыв задней стенки сердца, – констатировал врач-патологоанатом. – Невероятной силы человек, – сказал он нам со старшей сестрой.
Я ответил ему что-то вроде:
– Уже после первого инфаркта из всей их палаты только отец прожил еще четырнадцать лет, остальные умерли в первые годы.

Но это было 18 марта 2005 года. А семнадцать лет назад, страшным утром 15 сентября 1989 года, отец стоял и смотрел сквозь окно ледяными, ничего не выражающими глазами, не веря в только что услышанное от Ивана.

Мы все были за его спиной, боялись пошевелиться. Казалось, что отец или рухнет сейчас замертво, или останется так стоять навечно. В моей памяти эта картина запечатлелась навсегда.

Она невероятно четко мне вспомнится жутким утром 5 мая 2003 года. Ночью в реанимационное отделение 9-й клинической больницы города Москвы был с сиренами доставлен мой месячный сынишка Ваня с диагнозом… врачи лишь руками разводили. Через пару часов у моего Ванюшки была зафиксирована клиническая смерть. Но докторам удалось вновь запустить его сердце, хотя они сказали, что мозг уже не получится, уж лучше раз переплачете. Но бог пожалел меня и моего сына, вопреки всем законам медицины, мозг вскоре запустился. По сей день я храню многочисленные документы из Бакулевского кардиологического центра, без которых редкий доктор поверит в случившееся чудо. Солнечным утром 5 мая 2003 года я стоял и не понимал, как жить дальше, если мой сын сейчас меня оставит. Дома ждал старший полуторагодовалый Олежек, а этот крошечный младенчик лежал за моей спиной за стеклом первого этажа реанимации, подключенный ко всевозможным аппаратам жизнеобеспечения. Я стоял в солнечных лучах, и мне было страшно, дико страшно. Я вспоминал отца, стоящего возле окна, – становилось еще страшнее.

Плазму моему сынишке доставили вертолетом. Справедливости ради, стоит отметить, что доктора, те уникальные доктора, которые имели несчастье и издержки профессии частенько относить крохотные тела в морг, не взяли с меня ни копейки. А когда я предложил, едва не обругали.

Бог оставит мне сына, Ваня выживет. Две недели каждую ночь я буду сидеть под реанимационными окнами и без устали твердить: «Держись, сынок! Возьми все мои силы и держись! У меня их очень много! На тысячи людей хватит, должно хватить и на тебя, родной! Держись!»

Он выжил, а я слег. Но быстро встал. Я не имел права лежать. Это мой второй сын, Иван Алексеевич Павлов, названный так в день своего первого рождения, 6 апреля, в день святого Иоанна Лествичника. Так назвать попросил мой единственный друг и Ванюшкин крестный, Гена, сказав: «Моего отца Иваном звали, доброе русское имя». Я согласился.

Гена через пару лет по трагическому стечению обстоятельств скончается, это случится в ночь на 10 мая 2005 года, ровно через полтора месяца после смерти моего отца. Но об этом другая история.

16 сентября 1989 года.
До адреса, где была проведена судмедэкспертиза, мы добрались чуть позже отца. Он выехал раньше, один – так сам захотел.
Отец, отвернувшись от дороги, стоял возле подъезда и курил.
– Пап, как ты? – с открытым страхом в голосе спросил я его.
– Плохо, сынок… очень плохо, – ответил он, обнимая меня одной рукой.

К нам вышли оперативники в штатском, вежливо попросили отца отойти с ними чуть в сторону. Но я твердо решил не сторониться, а когда один из сотрудников с этим не согласился, ему убедительным взглядом возразил отец. Они не стали перечить. Не многие могли выстоять перед его взглядом, сейчас – никто.
– Юрий Дмитриевич, – в голосе сотрудника присутствовала предельная осторожность и понимание, какой кошмар творится в эти минуты в его душе.
– Спрашивайте, я сам судья, знаю ваши вопросы.
– Бога ради, простите, Юрий Дмитриевич.
– Ну…
– Как вам удалось опознать?
Отец поднял на них мертвый взор, его седые волосы тормошил теплый сентябрьский ветер. Второй оперативник повторил вопрос, стараясь выразить его как можно корректнее.
– Вы что, молодые люди, думаете, я родного сына по рукам не узнаю?

Когда оперативники, закрыв свои папки с документами, ушли, сто раз извинившись и пожелав держаться, я спросил отца, почему он им так ответил.
– Один ружейный выстрел – и лица нет… даже руки в осколках, – отец снова закурил и еще тише добавил: – он умирал во сне… четыре часа… истекая кровью. Вот такая, сынок, бывает цена выстрела, я уж было позабыл, – и совсем тихо, – Мишка…

– Я убью его, – минуту спустя проскрежетали мои челюсти и с хрустом сжались кулаки.
– Сынок, некого убивать, этот человек сумасшедший, даже прятаться не стал. Уже задержан.

Сумасшедший, не сумасшедший, а убийца моего брата получит десять лет реального срока и, по-моему, если до меня правильно дойдут сведенья, где-то сгинет на зоне. Не думаю, что мой отец к этому причастен, хотя без труда мог бы такое устроить. Скорее всего, если это правда, руку к тому приложили Мишины друзья. Но возможно, я и здесь ошибаюсь. А отец мне тогда сказал, что если я когда-нибудь соберусь пойти на сколько-нибудь опрометчивый шаг, то сначала должен подумать о матери.
– Почему только о маме, пап?
– Обо мне думать не обязательно. Если бы не ты, я бы и дня после Мишкиной гибели жить не стал. Помни об этом.

Я помнил. Но страшное желание кровавой мести еще долго не отпускало меня. Только суровый взгляд отца мгновенно остужал подобные мысли в моей голове. Но все равно я знал, что, пусть через десять лет, хоть через пятьдесят, я обязательно найду эту гниду, если тот окажется живым, из-под земли достану и устрою кровавый самосуд. Часа эдак на четыре.

Мой брат странным образом захотел сфотографироваться перед отъездом. Он уезжал в довольно-таки хорошем настроении, предвкушая скорую свадьбу. Но вдруг перед самым выходом что-то екнуло в его сердце, он достал фотоаппарат, установил на штатив и сделал пару черно-белых снимков. Проявятся они и лягут на бумагу чуть позже.

В день похорон закрытый гроб на непродолжительное время установили возле подъезда Мишиного дома. А на другой стороне, также возле подъезда дома напротив, стояла мало кому известная девушка. Это было не совсем близко, и на нее никто не обратил внимания. Она не стала подходить, чему никто не придал значения. Я вспомню этот эпизод лишь двадцать лет спустя и все пойму.

Кладбище располагалось, будто по иронии судьбы, рядом с базой автоколонны-1205. Там и состоялось захоронение Миши Павлова, рядом с бабушкой и дедушкой-генералом.

В этот солнечный сентябрьский день творилось нечто невероятное. До отказа всю дорогу рядом с местом работы моего брата и его последним пристанищем заполнили большегрузы. Их были десятки, а может, и сотни. И в один миг, будто по команде, они резко начали сигналить, очень громко сигналить. Их душераздирающие нескончаемые сигналы, узнав причину, подхватили водители других автомобилей, кое-как просачивающихся сквозь столпотворение МАЗов, КАМАЗов, ЗИЛов. Казалось, весь огромный Волгоград тогда утонул в одном сплошном, диком, насквозь пронизывающем и режущем звуковом море, заставляющем дрожать землю под ногами множества людей, идущих за гробом. Все вокруг вибрировало от этого мощнейшего гула – принимала очередного своего сына израненная Сталинградская земля.

Потом вдруг в один миг все затихло.
– Бог даст, на том свете увидимся, сынок, – произнес отец, прощаясь и последний раз прикладываясь к поверхности закрытого гроба. А что творилось в момент самого захоронения, я вспоминать не хочу.

Вот так, после одного только выстрела, наступил ад в жизни матери моего брата – он был ее единственным ребенком и смыслом жизни. Примерно в такое же состояние погрузились мой отец и вся наша семья. Но отцу жизнь подарила еще одну соломинку, за которую он невидимо цеплялся, очень сильно цеплялся, – меня. За меня он держался, а не за собственную жизнь.

Сколько же сил моральных, душевных, физических сочетал в себе мой отец

Необъяснимых сил, позволяющих с самого детства только выживать, выживать и выживать! И еще так развиваться при этом! У меня сохранилось немного фотографий молодого отца, буквально пара-тройка. Стареньких, черно-белых, выцветших и с повреждениями. Одна из них мне особенно дорога, когда папа, будучи совсем еще парнем, учился в Ленинграде, а взгляд уже далеко не молодого человека. Слишком немолодого.

Часто появляется ощущение, что Сталинград устоял на таких, как он, как его отец, мой дед, Павлов Дмитрий Федорович, которого бомбы похоронили на Мамаевом Кургане в 1942 году. Как отец моей мамы, тоже мой дедушка, Иван Николаевич Иванов, воевавший плечом к плечу с Василием Ивановичем Чапаевым и чудом выживший. Раньше красные – это был культ, в сегодняшнее время – скорее зло. Но это политика, и лично мне плевать на нее. И красные, и белые – были наши, уроженцы русской земли, а что не поделили и по каким причинам – им виднее. Результат, как всегда, только один – бесчисленные оборванные человеческие жизни. Но лично я в адрес ни тех, ни других в духе политических ветров ничего говорить не хочу. Я знаю, что оба мои деда были героями. Да, красными, да, коммунистами, и мне за это не стыдно. Напротив, гордость берет, что и в моих жилах течет их красноармейская геройская кровь.
Такая же кровь текла и в жилах моего брата Михаила, а она медленно вытекала в мирное время поутру пятнадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года на протяжении четырех часов.

. . .

Примерно двадцать лет спустя, в очередную годовщину гибели брата, когда я уже давно жил в Москве, почему-то неожиданно мне вспомнился тот эпизод у дома напротив. Кто была та девушка? Почему она стояла и пристально смотрела на собирающуюся траурную процессию? Она знала Мишу или просто остановилась, как и другие жильцы домов? Мне показалось, а точнее, по неведомым мне причинам я был абсолютно уверен, что она не из числа сторонних наблюдателей. Что-то ёкнуло в моем сердце, и уже следующим днем я летел в родной город.

Я понял, кто она – ее имя Валентина, и почувствовал, что живет в моем городе некто еще, до сего дня мне, нам неизвестный.
– Скажи мне! – требовал я от двоюродной сестры, жены того самого Ивана, но уже вдовы. – Скажи, ты знаешь, не можешь не знать, вы общались! У Мишки где-то растет сын. Я ощущаю его.

Людмила некоторое время молчала, я не отступал.
– Люда, я знаю, что он так же похож на отца, как я и мой брат на нашего. И как наш отец на своего, на деда. Как мой сын на меня. Мишин сын не может быть другим, скажи, где он! Тогда, у дома напротив стояла его мать, и она явно находилась не в том состоянии, а точнее, не в том положении, чтобы приближаться. Могла не выдержать и сорваться, а ей, да, точно, ей было уже нельзя, опасно… Она понимала, кого ей стоило еще уберечь.

Конечно, все это были лишь мои догадки, отчетливые ощущения, причем настолько отчетливые, что сложно было не поверить в их реальность.

Но нет, вроде бы не догадки. Мне туманно объяснили, что в жизни молодого парня есть другой папа, он очень хороший человек, а ребенок с детства так ничего и не знает. Это ее право, право матери, поступать так, как она сочла правильным, и полностью закрыться от тех страшных событий.

Согласен, но и не совсем. Есть право матери, любой матери, и причем, можно сказать, святое право, потому что мать – это уже свято. Но есть и право отца, порой грустное право, чтобы на его могилу когда-нибудь все-таки пришел родной сын, хотя бы в знак благодарности за свою собственную жизнь. Ведь ради него, ради будущей своей семьи Мишка уехал в ту роковую командировку, перед которой в последний момент даже сам себя сфотографировал, явно его душа что-то уже предчувствовала. И примечательно следующее: в жизни, в свои двадцать восемь – ровно столько, сколько брат прожил – брат был уже не хмурым парнем, совсем не хмурым, а на снимке вдруг наоборот.

– Он служит в армии.
– Где? В какой части? – настаивал я.

Но нет, я уперся в стену. В стену, которую я мог бы снести и найти, из-под земли достать своего племянника… Андрей его имя, как после я узнаю. Я мечтал прижать его к стене и сказать:
– Посмотри на меня, посмотри внимательно! Я очень похож на твоего отца! Гляди, вот его фотография, здесь он совсем молодой! А вот фотография нашего отца, и мы все, Павловы, похожи! А теперь посмотрись в зеркало! Видишь?.. Поехали… Спрашиваешь – куда? К твоему отцу. Поверь, он заслуживает того, чтобы хоть когда-нибудь это случилось. Он был добрым и смелым парнем. И благородным. А после, когда вернешься домой, благодари, всегда благодари, если есть за что, того человека, который тебя вырастил.

Но до сего дня у меня не вышло найти, встретить Андрея, а брать поиск штурмом я не пожелал, время обязательно нас еще сведет, я знаю, опять чувствую.

Именно это и является единственной причиной, по которой я все же решился написать о данной истории в форме небольшого рассказа. А толчком, последним детонатором стало то, что как-то недавно я вновь увидел отрывки из известного фильма «Брат» и решил более внимательно просмотреть обе серии.

Ни в коем случае не желаю умалить яркого таланта актера главной роли, также помню и его трагически сложившуюся судьбу. Но лично мне подобное отношение к таким формулам «Бывает…» откровенно не по душе. Выстрелы там, выстрелы здесь, там уже трупы, крутые супермены «валят» всех подряд с предельно спокойными лицами. Но интересно, съемщики, режиссеры и актеры часто ли знают реальную цену выстрела, хотя бы одного-единственного? Побоища, которые они так пафосно устраивают на камеру, могут иметь место, но очень важно, в какую форму это обрамлено и какой затем след останется.
«…
– Вообще-то у меня дед на войне погиб.
– Бывает… – равнодушный ответ молодого идиота в нацистской форме.
…»

Это плохой след, отвратительный. Хорошо, если бы его не заметили, но нет, киношники постарались, и некоторые молодые зрители услышали и запомнили. И это на продолжительное время стало их четким циничным взглядом на то, что для миллионов других является святыней. Есть события, которые не стоит использовать в качестве продвижения высокобюджетного проекта, кинокартины, блокбастера, подсчитывая затем доходы и баллы удачного пиара.

Пользуясь случаем, хотел бы заметить в адрес еще одного модного режиссера современности: Сталинград – неудачный выбор для создания прибыльных квадро-стерео-блокбастеров, особенно с неуместными вымыслами на почве абсолютно реальных страшных событий известного Дома Павлова. Иногда все-таки стоит внимательнее оборачиваться в сторону своих выдающихся отцов, умудренных жизнью куда как суровее, нежели мы.

. . .

В заключение

Я верю, что Мишин сын когда-нибудь прочтет эти строки, будучи уже взрослым мужчиной, и задумается об отце, который и в ином мире будет рад его визиту, нашему визиту на свою могилу в тени ветвистых деревьев.

– Ты сын моего брата, можно сказать, и мой. Я мог бы отыскать тебя и раньше, перевернув все вверх дном, поверь, я умею это делать. Но не хотел, потому что кто-то когда-то решил иначе и, видимо, на то были весомые причины. Да и спешить давно уже некуда. Надеюсь, Андрей, когда-нибудь эта маленькая книжка попадет в твои руки, ты откроешь ее и все поймешь. Найти автора тебе труда не составит.

Конец